§ XVI

О ПЫТКЕ

Пытка обвиняемого во время суда над ним является жестокостью, освящённой обычаем. Обвиняемого пытают, чтобы вынудить его признание или потому, что в его показаниях имеются противоречия. Его пытают, чтобы обнаружить соучастников или ради какого-то метафизического и непонятного очищения. *Его пытают, наконец, с целью раскрытия других преступлений, в которых он хотя не обвиняется, но может быть виновным.*

Никто не может быть назван преступником, пока не вынесен обвинительный приговор, и общество не может лишить обвиняемого своего покровительства до того, как будет решено, что он нарушил условия, при соблюдении которых ему и обеспечивалось это покровительство. Следовательно, только право силы может дать судье власть наказывать гражданина, когда существует ещё сомнение, является ли он виновным или нет. Не новой является следующая дилемма: преступление доказано или не доказано. Если доказано, то за него можно назначить только то наказание, которое установлено законом, и пытка является бесполезной, потому что сознание преступника излишне. Если же преступление не доказано, то нельзя истязать невинного, которым по закону должен считаться всякий, чьё преступление не доказано. Прибавлю к этому, что требовать от человека, чтобы он был в одно и то же время и обвинителем, и обвиняемым, думать, что боль является горнилом истины, как будто бы последняя измеряется силой мускулов и жил несчастного, − значит спутывать все отношения. Это верное средство оправдать злодея с крепким телосложением и осудить невинного, но слабосильного. Вот роковые недостатки этого мнимого оселка истины, достойного людоедов, который римляне, сами варвары во многих отношениях, применяли только к рабам, жертвам их дикой и не в меру превознесённой добродетели.

Какова политическая цель наказаний? Устрашение других. Но какой же приговор должны мы вынести о тайных и скрытых избиениях, устраиваемых тиранией по установившемуся обычаю и над виновными, и над невиновными? Важно, чтобы ни одно преступление, сделавшееся известным, не осталось безнаказанным, но бесполезно отыскивать того, чьё преступление скрыто во мраке. Общество может наказывать зло, уже совершённое и потому непоправимое, лишь в том случае, если оно возбуждает в других надежду на безнаказанность. Если верно, что людей, по страху или по добродетели исполняющих законы, больше, чем людей, нарушающих их, то опасность подвергнуть мучениям человека невинного должна возрастать тем больше, чем вероятнее, что при одинаковых обстоятельствах каждый скорее исполнит, чем нарушит закон.

Другим нелепым основанием пытки является очищение от бесчестья. Поэтому признаваемый по закону бесчестным должен подтверждать показание вывихом своих костей. Подобное злоупотребление нетерпимо в восемнадцатом веке. Верят, что боль, т.е. ощущение, очищает от бесчестья, являющегося чисто моральным состоянием. Но разве боль − горнило, а бесчестье − тело с нечистой примесью? Нетрудно установить происхождение этого бессмысленного закона. Даже нелепости, усвоенные нацией, всегда имеют некоторую связь с другими идеями, которые распространены в той же нации и уважаются ею. По-видимому, этот обычай возник из религиозных и духовных идей, имевших такое сильное влияние на умы людей, на нации и на века. Непогрешимый догмат учит нас, что грехи, порождённые человеческой слабостью, но не заслуживающие вечного гнева высшего существа, должны быть очищены каким-то непостижимым огнём чистилища. Но бесчестье является гражданским пятном, и если страдания и огонь удаляют духовные и бесплотные пятна, то почему же мучениям пытки не удалить гражданского пятна − бесчестья? Я думаю, что признание обвиняемого, которое в некоторых судах считается необходимым условием для осуждения, имеет подобное происхождение, потому что перед таинственным судилищем, где люди приносят покаяние, признание своих грехов является существенной частью таинства. Вот до чего люди злоупотребляют надежнейшим светом Божественного откровения. А так как во времена невежества только он один и светит, то к нему и прибегает послушное человечество и делает из него самое нелепое и неподходящее применение. Но бесчестье является чувством, не зависящим ни от закона, ни от разума, а от общественного мнения. Сама пытка наносит бесчестье тому, кто делается её жертвой. Таким образом, бесчестье смывается новым бесчестьем.

Третьим основанием для применения пытки к подозреваемым в преступлении служат противоречия в их показаниях. Как будто бы страх наказания, неизвестность приговора, обстановка и торжественность суда, невежество, присущее почти всем подсудимым − как злодеям, так и невинным, − не являются вероятной причиной противоречий и в показаниях невинного подсудимого, который трепещет, и виновного, который старается спасти себя. Как будто бы противоречия, свойственные людям в спокойном состоянии, не должны умножиться, когда их душа взволнована и полностью поглощена мыслью о спасении от угрожающей опасности.

Этот бесчестный способ открытия истины является поныне сохранившимся памятником древнего и дикого законодательства, когда испытание огнём и кипятком, а также неверный исход поединка назывались судом Божиим. Как будто бы звенья вечной цепи, покоящейся в недрах первопричины, должны приходить в беспорядок и разрываться в любую минуту ради ничтожных человеческих учреждений. Единственное различие между пыткой и испытанием огнём или кипятком заключается, по видимости, в том, что исход первой зависит от воли обвиняемого, а исход второго − от чисто физического и внешнего события. Но это различие только кажущееся, его нет в действительности. Свобода сказать или не сказать правду среди мучений пытки так же ничтожна, как когда-то ничтожна была возможность, не прибегая к обману, избегнуть действия огня и кипятка. Всякое проявление нашей воли всегда соразмерно силе чувственных впечатлений, являющихся его источником, чувствительность же всех людей имеет свои пределы. Следовательно, ощущение боли может достигнуть такой степени, что, овладев всем человеком, оно оставит подвергнутому пытке только свободу избрать наиболее краткий в данную минуту путь, который избавил бы его от мучений. И ответ обвиняемого будет столь же неизбежным, как и действие огня и кипятка. Таким образом, обвиняемый, не вынесший боли, признает себя виновным в надежде прекратить страдания. Всякое различие между виновным и невиновным исчезает благодаря тому самому средству, которое считается предназначенным именно для установления этого различия. *Излишне более подробно освещать этот вопрос, приводя бесчисленные примеры того, как невинные признавали себя в муках пытки виновными. Нет такой нации, нет такого века, где бы не было таких примеров. Но люди не меняются и не делают соответствующих выводов. Нет человека с кругом идей, выходящих за пределы житейских нужд, который не пытался бы время от времени отозваться на таинственный и смутный зов природы, но обычай − этот тиран ума − застращивает и удерживает его.* Исход пытки зависит, таким образом, от темперамента и расчёта, который у каждого человека различен в зависимости от его силы и чувствительности, так что математик лучше, чем судья, мог бы разрешить следующую задачу: при данной силе мускулов и данной чувствительности нервов невинного определить ту степень боли, которая заставит его признать себя виновным в данном преступлении.

Допрос обвиняемого производится в целях раскрытия истины. Но если эта истина с трудом распознаётся по наружному виду, по телодвижениям, по выражению лица у человека, находящегося в спокойном состоянии, то ещё труднее распознать её, когда страдания искажают все черты лица, по которым у людей, вопреки их желанию, иной раз можно разгадать истину. Всякое насилие спутывает и стирает у предметов те мельчайшие различия, по которым иногда можно отделить правду от лжи.

Эти истины были известны ещё римским законодателям, применявшим пытку только к рабам, которые были лишены каких бы то ни было прав личности. Эти истины признаны Англией. Превосходство законов этой нации свидетельствуют её успехи в науках, торговле, её богатство, а равно и примеры добродетели и храбрости. Пытка отменена в Швеции. Её отменил один из мудрейших монархов Европы, возведший философию на престол и ставший для своих подданных законодателем-другом. Подчинив их только законам, он сделал их свободными и равными − единственная свобода и единственное равенство, которых разумные люди могут требовать при настоящем положении вещей. Пытка не признаётся необходимой и по военным законам, несмотря на то, что войска в большей своей части состоят из подонков наций, и потому войско должно бы, казалось, ею больше пользоваться, чем какое-либо другое сословие. Странным покажется для человека, не принимающего в расчёт тиранической власти обычая, что законы для мирных граждан должны учиться более человечным судебным порядкам у людей, очерствелых от резни и крови.

Смутно, но всё же эта истина чувствуется и теми, кто от неё отвращается. Сознание во время пытки не считается действительным, если оно не подтверждено присягой после пытки. Но если обвиняемый не подтвердит своего сознания, то он вновь подвергается пытке. Некоторыми учёными и нациями такое бессчетное повторение пытки допускается до трёх раз, другие ничем не ограничивают произвол судьи. Таким образом, из двух людей, одинаково невинных или одинаково виновных, сильный и мужественный будет оправдан, а слабый и робкий будет осуждён буквально на основании следующего рассуждения: «мне, судье, необходимо доказать, что вы виновны в таком-то преступлении; ты, сильный, сумел выдержать боль, и поэтому я тебя оправдываю; ты же, слабый, не устоял, и поэтому я тебя осуждаю. Чувствую, что сознание, вырвавшееся среди мучений, не имеет никакой силы, но если вы не подтвердите того, в чем признались, то я заново подвергну вас мучениям».

Как это ни странно, но применение пытки приводит к тому, что невинный находится в худших условиях, чем виновный. Если оба подвергнуты пытке, то невинный находится в тяжелом положении: если он признается в преступлении, то будет осуждён, если же не признается, то будет оправдан только после того, как вынесет незаслуженное наказание. Но для виновного исход пытки может быть и благоприятным. Если он с твёрдостью выдержит пытку, то он должен быть оправдан как невиновный. Тем самым он отделается меньшим наказанием. Таким образом, невинный может только проиграть, виновный же может и выиграть.

Закон, предписывающий пытку, как бы говорит: «люди, не поддавайтесь боли. Я знаю, что неизгладимое чувство самосохранения заложено в вас природой, что она дала вам неотъемлемое право на самозащиту. Но я порождаю в вас совершенно противоположное чувство − героическую ненависть к самому себе. Я приказываю вам обвинять самих себя, говоря правду даже и тогда, когда вам будут рвать мускулы и ломать кости».

*Пытка применяется, чтобы открыть, не совершил ли обвиняемый преступлений помимо тех, в которых он обвиняется. Это равносильно следующему рассуждению: «ты виновен в одном преступлении, следовательно, возможно, что ты виновен и в сотне других; это сомнение тягостно мне, и я хочу рассеять его с помощью моего мерила истины. Законы разрешают тебя мучить, потому что ты виновен, потому что ты можешь быть виновен, потому что я хочу, чтобы ты был виновен».*

Наконец, обвиняемого пытают, чтобы открыть соучастников его преступления. Но если доказано, что пытка не является средством, пригодным для установления истины, то каким же образом можно с её помощью раскрыть соучастников? Ведь это тоже истина, подлежащая раскрытию. Как будто бы человеку, обвиняющему самого себя, не легче обвинить других. И справедливо ли мучить людей за преступления, совершённые другими? Разве нельзя раскрыть соучастников путём допроса свидетелей, обвиняемого, при помощи вещественных и иных доказательств и вообще с помощью всех тех же средств, которыми доказывается виновность обвиняемого? В большинстве случаев соучастники бегут, как только их товарищ задержан. Уже одна неизвестность судьбы осуждает их на изгнание. Это освобождает нацию от опасности новых преступлений. В то же время наказание задержанного виновного достигает единственной своей цели − путём устрашения удержать других от совершения подобного же преступления.